Красная рубаха с васильками

«Страшнее моего горя и на свете не бывает!», – сказала мне по телефону моя подруга Татьяна, когда я ей позвонила, услышав о ее несчастье. В общем-то я с нею была согласна: какое горе может сравниться с потерей единственного сына, двадцатитрехлетнего здорового молодого человека, только что закончившего институт, успешно начавшего самостоятельную жизнь и, между прочим, обравшегося жениться?… И смерть какая-то странная, наводящая ужас и оторопь: он скончался во сне от остановки сердца, ничем перед этим не болея ни минуты, и причину смерти врачи установить так и не смогли. Потеря маленького ребенка – страшная беда и тяжелое переживание, но у молодой мамы есть хотя бы надежды родить другого, а вот у Татьяны, которой было уже далеко за сорок, такой надежды не было. Да и муж ее умер лет пятнадцать тому назад, тоже, кстати, от остановки сердца во сне, как и Владик. Больше она замуж не выходила и даже не пыталась, решив всю жизнь отдать единственному сыну…

Часами беседовали мы с Татьяной по телефону, так прошло полгода, и я видела, что горе ее остается таким же безысходным и даже не притупляется. Надо было изловчиться, выкроить время и просто ехать к ней, а там на месте смотреть, что можно сделать. В общем, поехала я в Вятку, по дороге в поезде размышляя, как же мне помочь моей подруге, как ее утешить, как помочь ей выползти из-под придавившей ее черной каменной беды и как объяснить ей, маловерной, что в таком горе может помочь только одно – молитва Господу. Причем поможет это и ей, и ее сыну.

Вот последнее объяснить оказалось труднее всего.

– Танюша, но ты же верующий человек, ты же должна понимать, что сын тебя покинул не навсегда! Придет время – и вы с ним встретитесь! А сейчас ты можешь помочь твоему Владику молитвами, милостыней, – завела я по пятому кругу, когда мы наполнили водой и включили третий электрочайник.

– Это ты так говоришь!

– Не я, а Православная Церковь и Святое Писание.

– Ну да, я знаю, слыхала, читала… И батюшка в храме мне то же самое сказал, когда Владика отпевали… Но я все время думаю, а что если наша Церковь ошибается, и никому молитвы оставшихся на земле не помогают?

– А слезы твои, ты думаешь, Владику очень помогают? Вместо того, чтобы сидеть в темном углу и плакать, ты могла бы съездить в паломничество по монастырям, помолиться о нем нашим святым, заказать везде поминания за Владика, раздавать за него милостыню… Ты разве уверена, что у него не было грехов? Он ведь не успел покаяться перед смертью…

– Да, он, слава Богу, умер во сне, скоропостижно… Я утром подошла его будить – а он холодный! Одно мне утешение – не мучился.

На счет предпочтительности скоропостижной смерти без покаяния я с Татьяной спорить уж не стала.

– Но ты подумай¸ Танюшка, как сыну твоему сейчас нужны твои молитвы, раз он не успел перед смертью покаяться, получить отпущение грехов. Да ведь Владик твой был не особенно церковным человеком, вроде тебя самой…

– Ну уж совсем нецерковными нас назвать нельзя: на Пасху мы всегда в храм ходили и куличи святили. А на Крещенье я за святой водой обязательно хожу – вон она у меня до сих пор под иконой стоит…

– На книжной полке.

– А что, разве нельзя иконы и святую воду на книжных полках держать?

– Можно, отчего нельзя? Хотя лучше, конечно, было бы устроить молитвенный уголок – «красный угол», как говорили в старину…Вставала бы утром, зажигала лампадочку и начинала день с молитв Богу о своем сыне. Как бы ты этим Владика утешила, как бы помогла ему!

– Ничего ему теперь не нужно, сыночку моему!

– Как же ты ошибаешься, Танюша… Не молились бы мы, православные, постоянно, и в храме, и дома, за наших дорогих усопших, если бы не верили, что им помогают эти молитвы.

– А я в это не верю, не могу поверить! Это пока Владик был жив, я жила для него, а теперь… Пустая болтовня!

– А я – верю. И миллионы православных по всей земле верят и ежедневно возносят молитвы Богу, чтобы Он отпустил грехи «прежде отшедшим в вере и надежде воскресения православным христианам».

– Да какие там у моего Владика были грехи! Он был умный и чистый мальчик.

– Он был очень хороший сын и умница, это так. Но поверь мне, все мы, кроме святых, предстаем перед Богом не в белоснежных ризах, а в рубище, и всем нам нужно прощение грехов. Вот во время Великого поста в храме поют: «Чертог Твой вижу, Спасе мой, украшенный, и одежды не имам, да вниду в онь; просвети одеяние души моея и спаси мя…» Тебе понятны эти слова, Танюша?

– Честно говоря, не очень. Отдельные слова только – «чертог украшенный», «одеяние души»…

– Тогда послушай стихи Вяземского! – И я прочла ей:

 

Чертог Твой вижу, Спасе мой,

Он блещет славою Твоею,

Но я войти в него не смею,

Но я одежды не имею,

Дабы предстать перед Тобой.

О Светодавче, просвети

Ты рубище души убогой.

Я нищим шел земной дорогой,

Любовью и щедротой многой

Меня к слугам своим причти.

 

Русскую классическую поэзию Татьяна любила, она слушала меня внимательно и задумчиво.

– Вот это понятно. Поэт хотел сказать, что перед Богом мы все грешные и духовно одеты не лучше нищих или бомжей.

– Именно!

– И мой Владик…?

– Ну не благочестивей же он Петра Андреевича Вяземского!

– Да нет, он был обыкновенный современный молодой человек.

– А современные молодые люди отнюдь не безгрешные. Так что и у Владика «одеяние души» навряд ли было в полном порядке перед смертью.

– Наверное… Но что ж я могу с этим поделать?

– Так я же тебе об этом и толкую уже целый час! Ты можешь помочь ему молитвами о прощении его грехов, вольных и невольных!

– Если бы я была твердо уверена, что ему нужны мои молитвы и что они и вправду ему могут помочь, я бы день и ночь молилась!

– А ты поверь!

– Не получается…

– Сомнения мешают?

– Да.

– А пока ты ТУТ сомневаешься, он ТАМ печалится, что любящая мать не хочет помочь ему, даже не пытается обновить его духовную одежду… Знаешь, мне вспомнилась одна подхзодящая к случаю сказка. – И я рассказала Татьяне старинную поморскую сказку.

 

 

* * *

 

На южном берегу Студеного моря, как в старину называлось Болое море, стояло рыбацкое селенье Олениха, и жила в нем красавица-вдова Василиса с сыном-рыбаком Василилием, Васильком. Муж ее погиб обычной для рыбака смертью: вышел в море на лодье со своей рыбацкой ватагой тюленя бить и не вернулся. И никто из рыбаков с той ловли не вернулся, и лодья пропала, даже щепок к берегу не прибило. Осталась Василиса одна с сыночком Васильком. Сына она любила так крепко, что замуж больше ни за кого не пошла, хотя сватались многие, но все сердце свое молодое отдала сыночку-сиротинке. Но как ни лелеяла сна Василька вдова Василиса, а как подрос парнишка, пришлось и ему взяться за рыбацкий промысел, только не тюлений, а «вешний». В Оленихе этим промыслом занимались те рыбаки, у кого не было своей лодьи. Промысел назывался «вешним промыслом», а рыбаков называли «вешняками», и был он нелегким и опасным. Еще в разгар зимы выходили крестьяне-рыбаки из своих сел и деревень и шли на север, на Мурман, и к весне только доходили они до губы Студеного моря – как раз к весеннему ходу трески. Выходили "вешняки" из села в разгар зимы, когда гудят бураны и трещат морозы, а возвращались в конце августа, а то и в сентябре. До рыбацких становищ добирались они долго и трудно, кто как мог: на лыжах, лошадях, пешком, на оленях. Путь их нелегкий так и назывался – «мурманская дорожка». Шли «вешняки» через пустынные места, заселенные не только своими, поморами, но и лапарями-саами: жилье в пути попадалось редко, рады были «вешняки» переночевать на саамской стоянке, а то и просто в санях. Ветра в голых саамских краях дули с севера, сильные, студеные, и часто в пургу или особенно лютый мороз рыбаки-вешняки замерзали прямо в пути… Хоронили их в снегу, без могил, а отпевали уже потом – когда возвращались в родные края... А впереди было море и нелегкий рыбацкий промысел, штормы и туманы, так что и в море Студеном гибли многие. А часто их еще и на льдинах весенних уносило в океан, откуда уже мало кто возвращался – разве что случайное судно, свое или чужое, заметит и подберет… Два года Василий сходил удачно, вернулся хоть с небольшими, но деньгами, а на третий ушел зимой и не вернулся осенью. А возвратившиеся рыбаки рассказали Василисе, что Василька с товарищами, ловивших со льда, ветром внезапным на льдине унесло в открытую воду. Света не взвидела бедная вдова, билась три дня, к морю рвалась – за сыном, еле удержали соседи. Потом затихла…

Прошел год, другой. Василиса горюет, плачет, сыночка любимого забыть не может. И вдруг однажды зимним синим вечером – тук-тук-тук! стучится кто-то в окно: «Открой, матушка, я с доброй вестью к тебе!» – и на крыльце пимы загрохотали, снег отряхая. Вздрогнуло и упало было от радости сердце Василисы, но нет – не Василька это любимый голосок, не его и повадка. Отворилась дверь и в избу вошел незнакомый человек, из простых, но явно не бедный: на плечах хороший полушубок из белой овчины, на голове – треух из молодого оленя-пыжика. Стащил незнакомец треух с головы, поклонился трижды в красный угол на икону, потом один раз – хозяйке да и говорит:

– Ты и есть вдова Василиса, матушка?

– Да я.

– А сына у тебя Василием зовут?

– Звали Василием… Да утонул мой сынок Василек два года назад, – и заплакала, как водится.

– А вот и не утонул твой Василек! Радуйся, матушка, жив он и здоров! За морем живет и скоро женится, а потом и к тебе в гости приедет! – сказал вестник. И имя свое назвал – Трофим.

Поведал Трофим обомлевшей Василисе удивительную историю. Не погиб, оказывается, дорогой ее сыночек, чудом спасся. «Не иначе как по вашим молитвам, матушка!» – добавил в этом месте Трофим. Льдина, на которой рыбаков-«вешняков» в море унесло, еще раз раскололась, да так раскололась, что на одной ее половине все рыбаки остались, а на другом – один Василий. Хотел он уж в воду броситься и доплыть до товарищей, но сообразил, что это уже верная смерть, плыть в ледяной воде на таком студеном ветру, а и доплывет – так согреться на льдине будет нечем! И остался он, решил предать себя воле Божьей. И правильно, как оказалось потом, Василий решил: неделю и еще полдня просидел он один на льдине, оголодал, ел снег, а согревался тем, что плясал на льду. Ну и молился, конечно, много молился – Спасителю, Божьей Матери да Николаю Угоднику. Недаром говорят, что тот не молился, кто в море не бывал. За полдень седьмого дня увидел Василий у окоема небольшое судно-шкуну с двумя наклоненными назад мачтами. И со шкуны его тоже заметили, свернули с пути и подняли почти бесчувственного со льдины. Растерли его норвежским ромом, закутали в сухую оленью шкуру. Придя в себя, первым делом Василий спросил, куда идет корабль? «В Норвегу! – ответили ему. – Лес, сало и хлеб везем!» Встрепенулся Василий: «Мне к русскому берегу надо, братцы! Может, лодчонку какую дадите?» Засмеялись моряки: «Нет у нас лишних лодчонок, паря! А идем мы в Варгаев*, там наш порт. Но ты не горюй, к русскому берегу мы тоже скоро пойдем, когда рыбу и ром из Норвеги в Россию повезем!» Судно принадлежало русскому купцу, торговавшему между Северной Норвегой и Русью, а жившему в Варгаеве (норвежск. Вардё), в Норвеге.* Купец, а был это отец Трофима, расположился к молодому храброму рыбаку и по прибытии в Норвегу взял его к себе в дом выхаживать: Василий все-таки на льдине промерз сильно и как в тепле на шкуне оказался, так тут же и расхворался. Василий купцу так по нраву пришелся, что он его, как только тот на ноги поднялся, стал к торговому делу приучать. И с Трофимом Василий подружился, стали они не разлей вода. А боле всего он сестре его Липушке по сердцу пришелся. Года не прошло, как заметил купец, что между молодыми пошли переглядушки, да и благословил их на честный брак, уж очень ему молодой помор понравился. Только велел и у матери Василия благословение получить.

– И вот, матушка Василиса, поехал я с обозом норвежской рыбы в Санкт-Петербурх, а по дороге к тебе заехал. Просит тебя твой сын Василий вышить ему его праздничную красную рубаху васильками – это и будет, мол, ему от тебя на свадьбу материнское благословение! Так что на обратном пути из Петербурха я снова к тебе заеду, ближе к Пасхе, и рубаху вышитую для Василька заберу. Свадьба-то у него с сестренкой моей на Красную Горку назначена, так что ты уж поспеши с рукодельем…

Переночевал Трофим в избе у Василисы как у будущей родственницы, а наутро ушел с обозом в Петербург. А Василиса достала из сундука красную шелковую рубаху сынка, которую он только на Пасху и надевал в Божью Церковь, достала и моточек синего шелка, иголку, села на лавку под окошком, где светлее, да и призадумалась. Сомнения ее стали одолевать: уж больно складная да гладкая история у Трофима вышла! Уж не лихой ли он обманщик, который решил хитростью выманить дорогую шелковую рубаху у бедной вдовы да еще и заставить ее расшивать рубаху ту заветную цветами-васильками? А ну как никакого купца в Норвеге с дочерью-невестой вовсе и нет?

Сидит Василиса у окна, вышьет один василек – и отложит рубаху, сына вспомнит и не верит, что жив он и ждет от нее красную рубаху с синими васильками, материнское ее благословение на свадьбу. Заплачет, бросит свое рукоделье и уйдет на берег моря Студеного плакать о сыне. Потом опомнится: «Да что ж это я? Время-то идет, а у меня еще и ворот не готов, а ведь еще и рукава расшить надо!» – бросится домой, схватит иголку и снова шить. Пошьет немного, и опять сомнительные думы ее одолевают. И сынка, коли жив он, ей жаль – как же он без ее материнского благословения под венец невесту поведет? – но и трудов своих напрасных тоже жаль, да и рубаху шелковую лихому человеку отдавать задарма нет охоты! Так, говорят, и сидела, и сомневалась… А может и до сих пор сидит.

 

 

* * *

 

– Ну а конец-то у сказки какой? – спросила Татьяна, слушавшая меня с детским вниманием, вся захваченная нехитрой поморской историей..

– А вот, представь, я и не знаю! – схитрила я. – Не помню! Ты уж сама конец сказке сочини, Танюша! – И с этим словами я подругу свою оставила в размышлениях и уехала к себе в Петербург, домой.

Но вам я расскажу конец истории самой Татьяны. Вернувшись в Санкт-Петербург, я как-то закрутилась в делах и не сразу позвонила Татьяне, а когда позвонила – не застала ее. Потом, месяца два спустя, она сама мне позвонила и сказала, что все еще думает над концом моей сказки и что побывала она за это время паломницей в двух святых местах – в Трифоновом мужском монастыре и в женском Христорождественском, в своей Вятской епархии. Мне показалось, что голос у нее стал немного спокойней. А через год я получила от нее письмо: в конверте была открытка с видом монастыря и лежала красная шелковая закладка для книги с вышитым на ней синим васильком. Письмо на открытке было очень короткое: «Спасибо за поморскую сказку, дорогая, она меня вразумила. Сейчас я живу трудницей при обители, что будет со мной дальше, пока не знаю. Но красную рубаху я прилежно расшиваю васильками, а один из них дарю тебе на молитвенную память о нас с Владиком. Твоя Татьяна».

Ну конечно, у поморской сказки должен быть хороший конец, иначе что же это за сказка!